Шрифт:
Закладка:
В. Астафьев рассказывает, что когда он работал на железнодорожной станции в Сибири, зимой в сильный мороз к ним на станцию пришел эшелон, который долго шел без остановок. Вагоны не были переоборудованы под теплушки, т. е. в них не были установлены печурки и в вагоне, который велели им разгрузить, были только оледеневшие трупы.
Ощущение тыла пришло на подходе к Уралу. Появились встречные и обгоняющие нас составы, которые вели паровозы ФД. Громадный котел, маленькая труба, чтобы вписаться в габариты мостов и восемь пар ведущих колес. Эти паровозы водили составы через Уральский хребет. Уханье эжектирующего пара из трубы, чтобы увеличить тягу в котле. Ух, Ух, Ух, вызывало ощущение силы.
Немцы еще наступали, а здесь уже чувствовалось дыхание грядущей победы. От этого паровоза прямо исходило сияние и поступь мощности. Ни бомбежек, ни обстрелов, ни затемнения, мощные паровозы и уже варится броня танков для Сталинградской битвы.
В Тюмени дали возможность сходить на базар. Деревянный город, по улицам жидкая грязь, вдоль улиц деревянные тротуары. Тюмень старейший сибирский город. Вероятно, есть в нем памятники истории, и в дополнение к ним в тупичке рядом со станцией оставлен в качестве экспоната паровозик. Пройдет тридцать лет, и по Великой сибирской магистрали побегут электровозы, а тюменская детвора будет иметь возможность посмотреть на настоящий паровоз.
За Уралом необозримая Западносибирская равнина. Самая большая, самая ровная в мире равнина. Всем равнинам равнина. Железнодорожная колея, прямая, как стрела, ни вверх, ни в низ, ни влево, ни вправо не отклоняется.
Поезд мчит. Теплый летний вечер, двери в вагонах настежь открыты, полыхают вдали зарницы. Что-то ждет нас впереди…. Мчит поезд все дальше и дальше и через почти два месяца прибыл на станцию Асино. Конечную станцию на ветке от Великого Сибирского пути из Томска дальше на север, вглубь тайги.
Сейчас, в пору, когда выискивается хоть какой-либо еще не оплёванный эпизод нашего прошлого, один из слюноизвергателей писал о вопиющем попрании свободы личности во время эвакуации т. к. эвакуируемые не могли сами выбрать себе место, где они хотели бы пережить войну у родственников в тепле и «сытости». Их, не спросив их желания, развозили по всему Уралу, Зауралью и по Средней Азии, направляя не только людей, но и по 500 гр хлеба на каждую эвакуируемую душу.
Можно себе представить, к какой закупорке всей транспортно-снабженческой системы привело бы столпотворение, возникшее, если бы каждый ехал туда, куда ему вздумается. В этом случае уж определенно наводить порядок пришел бы Гитлер со своим пониманием свободы личности.
Кстати, организуя эвакуацию из Ленинграда, правительство пыталось отправить эвакуируемых в те регионы, где требовались рабочие. В Ленинград поступали заявки. Стремясь попасть ближе к родителям Валика, мама завербовалась на Астраханский какой-то рыбный завод, и на эвакоудостоверении есть запись о том, что она командируется в Астрахань. А летом началось стремительное наступление немцев на юге, и путь на юг был закрыт. Да и вообще, я не представляю, как эту смесь можно было бы рассортировать. Не стоило на это тратить силы, а рабочие руки и в деревне были нужны.
В каких-то учреждениях, какие-то служащие, распределяя поток эвакуируемых, направили какие-то эшелоны в Кемеровскую область, а область, распределяя эшелоны по районам, двинула наш эшелон в Асино. Области заранее были предупреждены о направленных к ним эшелонах. Районы заранее были предупреждены о количестве людей, которых им надлежало распределить по колхозам. Колхозы были заранее оповещены и направили на станцию Асино к определенному сроку столько подвод, сколько было надо, чтобы вывезти со станции заданное районом количество людей с их тюками. А в Асино с такого-то по такой-то вагон в такой-то район, а там кто на какую подводу попадет.
Сибирская деревня
Так мы попали на подводу колхоза имени Карла Маркса из деревни Беловодовка Зырянского района, (56 градусов, 36 минут северной широты, 87 градусов, 5 минут восточной долготы) примерно, судя по карте, в восьмидесяти километрах от Асино. Зырянский район до войны был в Томской области, во время войны в Кемеровской, а сейчас опять в Томской.
Со станции выехали с рассветом и утром доехали до паромной переправы через речку Яя. До этого паромы я видел только в кино. Раннее утро, над рекой туман. Тишина, река, как зеркало, вроде бы и нет течения, но паром ставится наискосок к реке и его течением ведет вдоль паромного каната от одного берега к другому. На ночевку остановились в поле. Ночи были прохладные и мы с Валиком забрались в стог, где в тепле так разоспались, что нас пришлось искать. Вокруг поля, по которым разбросаны рощицы – по местному – околки. На опушках околков цветы, желтые, синие, громадные красные свечки конского щавеля, громадные красные пионы, которые бабушка знала по Белоруссии.
Представление о «далеко» и «близко», «старый» и «молодой» – понятия относительные. По дороге нас обогнала старушка («старушка» в нашем с Валиком представлении), которая шла за несколько десятков километров в гости. У сибиряков, расселившихся по громадной территории, это не вызвало удивления.
В колхозе, распределяя приезжих по избам, на мой взгляд, смотрели на внешний вид и состав семьи и на количество тюков, которые были у семьи.
Одну очень холеную дамочку с двумя ухоженными детишками и громадным количеством тюков поселили в избу крестового сруба, где было три комнаты и кухня. В колхозе она не работала и жила ни в чем не нуждаясь, оплачивая продукты и услуги содержимым своих тюков.
А другая, очень плохо выглядевшая женщина с двумя детьми и очень маленьким багажом, была направлена на край деревни в такую же бедную четырехстенную избу, т. е. в одну комнату, если эту избу можно назвать комнатой, где они с хозяевами, а зимой и с теленочком, должны были ютиться вместе. Зимой эти бедные эвакуированные пошли нищенствовать, надеясь, что дадут картошенку, капустки на приварок к пайку хлеба.
Что ж, в этом у председателя была своя хозяйская мудрость, напрочь отвергающая христианские и коммунистические утопии: «отдай последнюю рубашку» или «всем поровну».
Конечно, председатель мог поставить четыре семьи в тяжелейшее моральное положение. Если бы он бедных приезжих поселил в богатую избу, то плохо бы себя чувствовали и те и другие, потому что один – два раза накормили бы, а потом давились бы своим куском, а приезжие все равно вынуждены были бы пойти нищенствовать. Найти в деревне работу за деньги было негде. Заработать в этой деревне можно было только трудодни, а на них картошки не купишь. И богатые приезжие, поселенные в бедный дом, вынуждены были бы искать себе другое место, потому что невозможно блаженствовать, когда на тебя смотрят голодные глаза хозяев.
Нас поселили к крепкому хозяину в пяти стенную избу, в которой было две комнаты. Хозяева спали на печке в большой передней комнате, а нам выделили горницу. У хозяев были крепкие надворные постройки с маленьким хлевом и баня, которая стояла вдали от дома, в огороде. Каждому колхознику разрешалось иметь в личном пользовании 40 соток земли. На этой земле выращивали в основном картошку. Кроме картошки выращивали овощи, табак и лен или коноплю. Зимой коноплю или лен теребили. Лен шел на одежду, а конопля на веревки, которые даже в городе бывают нужны, а уж в деревне без них не обойдешься. Помню, что как-то использовали и жир льняного или конопляного семени, но как не помню (что-то вроде в начинке для пирога – нет, не помню, врать не буду).
У дяди Пети Стародубцева с тетей Кирой было двое детей. Вася не на много моложе меня и Лена чуть моложе Валика. Дядю Петю по болезни в армию не взяли.
Мы с мамой сразу пошли работать в колхоз.
Осмотревшись, поняли, что надолго наших вещей не хватит, поэтому собрали большую часть оставшихся, включая осеннее пальто, полученное за пианино, и мое новое зимнее пальто, купленное в первые дни
